Неточные совпадения
—
Нет, — сказала она, раздражаясь тем, что он так очевидно этой переменой разговора показывал ей, что она раздражена, —
почему же ты думаешь, что это известие так интересует меня, что надо даже скрывать? Я сказала, что не хочу об этом думать,
и желала
бы, чтобы ты этим так же мало интересовался, как
и я.
— Да я не хочу знать! — почти вскрикнула она. — Не хочу. Раскаиваюсь я в том, что сделала?
Нет,
нет и нет.
И если б опять то же, сначала, то было
бы то же. Для нас, для меня
и для вас, важно только одно: любим ли мы друг друга. А других
нет соображений. Для чего мы живем здесь врозь
и не видимся?
Почему я не могу ехать? Я тебя люблю,
и мне всё равно, — сказала она по-русски, с особенным, непонятным ему блеском глаз взглянув на него, — если ты не изменился. Отчего ты не смотришь на меня?
— А
почему ж
бы и нет? — улыбнувшись, сказал Свидригайлов, встал
и взял шляпу, — я ведь не то чтобы так уж очень желал вас беспокоить
и, идя сюда, даже не очень рассчитывал, хотя, впрочем, физиономия ваша еще давеча утром меня поразила…
—
Нет,
почему? Но это было
бы особенно удобно для двух сестер, старых дев. Или — для молодоженов. Сядемте, — предложила она у скамьи под вишней
и сделала милую гримаску: — Пусть они там… торгуются.
— Да
почему же,
почему же? А ведь, пожалуй, что
и можно
бы у него справиться! Этот немец, Крафт, не болтун
и, я помню, пречестный — право, расспросить
бы его! Только его, кажется, теперь в Петербурге
нет…
Если
и не глуп его смех, но сам человек, рассмеявшись, стал вдруг почему-то для вас смешным, хотя
бы даже немного, — то знайте, что в человеке том
нет настоящего собственного достоинства, по крайней мере вполне.
Потом помолчала, вижу, так она глубоко дышит: «Знаете, — говорит вдруг мне, — маменька, кабы мы были грубые, то мы
бы от него, может, по гордости нашей,
и не приняли, а что мы теперь приняли, то тем самым только деликатность нашу доказали ему, что во всем ему доверяем, как почтенному седому человеку, не правда ли?» Я сначала не так поняла да говорю: «
Почему, Оля, от благородного
и богатого человека благодеяния не принять, коли он сверх того доброй души человек?» Нахмурилась она на меня: «
Нет, говорит, маменька, это не то, не благодеяние нужно, а „гуманность“ его, говорит, дорога.
Услышав про это обстоятельство, батюшка тотчас же этот разговор замял, хотя
и хорошо
бы сделал, если
бы разъяснил тогда же Дмитрию Федоровичу догадку свою: что если сам Самсонов послал его к этому мужичку как к Лягавому, то не сделал ли сего почему-либо на смех
и что
нет ли чего тут неладного?
«“
И только шепчет тишина”, — мелькнул почему-то этот стишок в голове его, — вот только не услышал
бы кто, как я перескочил; кажется,
нет».
Нигде на земле
нет другого растения, вокруг которого сгруппировалось
бы столько легенд
и сказаний. Под влиянием литературы или под влиянием рассказов китайцев, не знаю
почему, но я тоже почувствовал благоговение к этому невзрачному представителю аралиевых. Я встал на колени, чтобы ближе рассмотреть его. Старик объяснил это по-своему: он думал, что я молюсь. С этой минуты я совсем расположил его в свою пользу.
Все накоплялись мелкие, почти забывающиеся впечатления слов
и поступков Кирсанова, на которые никто другой не обратил
бы внимания, которые ею самою почти не были видимы, а только предполагались, подозревались; медленно росла занимательность вопроса:
почему он почти три года избегал ее? медленно укреплялась мысль: такой человек не мог удалиться из — за мелочного самолюбия, которого в нем решительно
нет;
и за всем этим, не известно к чему думающимся, еще смутнее
и медленнее поднималась из немой глубины жизни в сознание мысль:
почему ж я о нем думаю? что он такое для меня?
«Миленький только смотрел
и смеялся.
Почему ж
бы ему не пошалить с нами? Ведь это было
бы еще веселее. Разве это было неловко или разве он этого не сумел
бы — принять участие в нашей игре?
Нет, нисколько не неловко,
и он сумел
бы. Но у него такой характер. Он только не мешает, но одобряет, радуется, —
и только».
А Вера Павловна чувствовала едва ли не самую приятную из всех своих радостей от мастерской, когда объясняла кому-нибудь, что весь этот порядок устроен
и держится самими девушками; этими объяснениями она старалась убедить саму себя в том, что ей хотелось думать: что мастерская могла
бы идти без нее, что могут явиться совершенно самостоятельно другие такие же мастерские
и даже
почему же
нет? вот было
бы хорошо! — это было
бы лучше всего! — даже без всякого руководства со стороны кого-нибудь не из разряда швей, а исключительно мыслью
и уменьем самих швей: это была самая любимая мечта Веры Павловны.
Соколовского схватили в Петербурге
и, не сказавши, куда его повезут, отправили в Москву. Подобные шутки полиция у нас делает часто
и совершенно бесполезно. Это ее поэзия.
Нет на свете такого прозаического, такого отвратительного занятия, которое
бы не имело своей артистической потребности, ненужной роскоши, украшений. Соколовского привезли прямо в острог
и посадили в какой-то темный чулан.
Почему его посадили в острог, когда нас содержали по казармам?
Официальных данных, которые
бы объяснили,
почему жители Слободки богаты, тоже
нет,
и потому за решением загадки поневоле приходится обратиться к единственному в этом случае источнику — к дурной славе.
Прося у начальства себе на помощь каторжного для исполнения должности причетника, он писал: «Что же касается до того,
почему у меня
нет штатного причетника, то это объясняется тем, что их в консистории налицо
нет, да если
бы и были, то при условиях жития-бытия здешнего духовенства псаломщику невозможно существовать.
По-видимому,
нет никаких причин,
почему бы и другим утиным породам не сделаться домашними, ручными?
Благодаря общей апатии
и добродушию людей такое поведение почти всегда удается: иной
и хотел
бы спросить отчета — как
и почему? — у начальника или учителя, да видит, что к тому приступу
нет, так
и махнет рукой…
— Не понимаю вас, Афанасий Иванович; вы действительно совсем сбиваетесь. Во-первых, что такое «при людях»? Разве мы не в прекрасной интимной компании?
И почему «пети-жё»? Я действительно хотела рассказать свой анекдот, ну, вот
и рассказала; не хорош разве?
И почему вы говорите, что «не серьезно»? Разве это не серьезно? Вы слышали, я сказала князю: «как скажете, так
и будет»; сказал
бы да, я
бы тотчас же дала согласие, но он сказал
нет,
и я отказала. Тут вся моя жизнь на одном волоске висела; чего серьезнее?
— А ведь идея-то была
бы недурна, — сказал он. —
Нет, Ваня, это не то. То есть,
почему не расспросить при случае; но это не то. Слушай, старинный приятель, я хоть теперь
и довольно пьян, по обыкновению, но знай, что с злым умысломФилипп тебя никогда не обманет, с злым то естьумыслом.
—
Нет, ваше благородие, нам в мнениях наших начальников произойти невозможно… Да хоша
бы я
и могла знать, так, значит, никакой для себя пользы из этого не угадала,
почему как ваше благородие сами видели, в каких меня делах застали.
—
Почему ж?
Нет!.. — перебил князь
и остановился на несколько времени. — Тут, вот видите, — начал он, — я опять должен сделать оговорку, что могу ли я с вами говорить откровенно, в такой степени, как говорил
бы откровенно с своим собственным сыном?
И я
бы мог согласиться
и мог
бы быть очень, очень счастлив, ежели
бы только я был влюблен в Вареньку…» Мечты эти были так приятны, что мне очень хотелось сообщить их моему другу, но, несмотря на наш обет взаимной откровенности, я чувствовал почему-то, что
нет физической возможности сказать этого.
Ну,
почему бы не сказать:
нет ничего;
и благородно
бы вышло, потому что правду
бы сказал.
— Ей хорошо, — злобствовал Пепко, — водки она не пьет, пива тоже… Этак
и я прожил
бы отлично. Да… Наконец, женский организм гораздо скромнее относительно питания.
И это дьявольское терпение: сидит по целым неделям, как кикимора. Никаких общественных чувств, а еще Аристотель сказал, что человек — общественное животное. Одним словом, женский вопрос… Кстати,
почему нет мужского вопроса? Если равноправность, так должен быть
и мужской вопрос…
— Да, некультурный человек. Странно, знаете ли… Судя по всему, в наших столицах
нет умственного застоя, есть движение, — значит, должны быть там
и настоящие люди, но почему-то всякий раз оттуда присылают к нам таких людей, что не глядел
бы. Несчастный город!
—
Почему? А потому, что
нет такого барина или миллионера, который из-за лишней копейки не стал
бы лизать рук у жида пархатого. Я теперь жид пархатый
и нищий, все на меня смотрят, как на собаку, а если б у меня были деньги, то Варламов передо мной ломал
бы такого дурака, как Мойсей перед вами.
— «Мой друг, мой нежный друг», — пел Ярцев. —
Нет, господа, хоть зарежьте, — сказал он
и встряхнул головой, — не понимаю,
почему вы против любви! Если б я не был занят пятнадцать часов в сутки, то непременно
бы влюбился.
Наивность, с которой Дикой говорит Кулигину: «Хочу считать тебя мошенником, так
и считаю;
и дела мне
нет до того, что ты честный человек,
и отчета никому не даю,
почему так думаю», — эта наивность не могла
бы высказаться во всей своей самодурной нелепости, если
бы Кулигин не вызвал ее скромным запросом: «Да за что же вы обижаете честного человека?..» Дикой хочет, видите, с первого же раза оборвав всякую попытку требовать от него отчета, хочет показать, что он выше не только отчетности, но
и обыкновенной логики человеческой.
Я просыпаюсь после полуночи
и вдруг вскакиваю с постели. Мне почему-то кажется, что я сейчас внезапно умру.
Почему кажется? В теле
нет ни одного такого ощущения, которое указывало
бы на скорый конец, но душу мою гнетет такой ужас, как будто я вдруг увидел громадное зловещее зарево.
И догадался; — с досадой смотрел он на веселую толпу
и думал о будущем, рассчитывал дни, сквозь зубы бормотал какие-то упреки…
и потом, обратившись к дому… сказал: так точно! слух этот не лжив… через несколько недель здесь будет кровь,
и больше;
почему они не заплотят за долголетнее веселье одним днем страдания, когда другие, после бесчисленных мук, не получают ни одной минуты счастья!.. для чего они любимцы неба, а не я! — о, создатель, если б ты меня любил — как сына, —
нет, — как приемыша… половина моей благодарности перевесила
бы все их молитвы… — но ты меня проклял в час рождения…
и я прокляну твое владычество, в час моей кончины…
И вот
почему, несмотря на данное себе слово не входить ни во что, что
бы ни делалось,
и сторониться от всего, что
бы ни было, господин Голядкин изредка, украдкой, тихонько-тихонько приподымал голову
и исподтишка поглядывал на стороны, направо, налево, заглядывал в физиономии своих сослуживцев
и по ним уже старался заключить,
нет ли чего нового
и особенного, до него относящегося
и от него с какими-нибудь неблаговидными целями скрываемого.
— Вам
нет ничего интересного в моих обстоятельствах. Если хотите знать, я просто должна. Деньги взяты мною взаймы,
и я хотела
бы их отдать. У меня была безумная
и странная мысль, что я непременно выиграю здесь, на игорном столе.
Почему была эта мысль у меня — не понимаю, но я в нее верила. Кто знает, может быть, потому
и верила, что у меня никакого другого шанса при выборе не оставалось.
(При виде Шаррона начинает оживать — до этого он лежал грудью на столе. Приподымается, глаза заблестели.) А, святой отец! Довольны? Это за «Тартюфа»? Понятно мне,
почему вы так ополчились за религию. Догадливы вы, мой преподобный.
Нет спору. Говорят мне как-то приятели: «Описали
бы вы как-нибудь стерву — монаха». Я вас
и изобразил. Потому что где же взять лучшую стерву, чем вы?
—
Почему же
бы и нет-с? — покривился вдруг Павел Павлович.
Гоголь точно привез с собой первый том «Мертвых душ», совершенно конченный
и отчасти отделанный. Он требовал от нас, чтоб мы никому об этом не говорили, а всем
бы отвечали, что ничего готового
нет. Начались хлопоты с перепискою набело «Мертвых душ». Я доставил было Гоголю отличного переписчика, бывшего при мне воспитанником в Межевом институте, Крузе; но не знаю, или лучше сказать, не помню,
почему Гоголь взял другого переписчика. Прилагаемая записка служит тому доказательством.
А
почему так? Потому — дело помню, стараюсь, не так, как другие — лежни али глупостями занимаются. А я ночи не сплю. Метель не метель — еду. Ну
и дело делается. Они думают, так, шутя денежки наживают.
Нет, ты потрудись да голову поломай. Вот так-то заночуй в поле да ночи не спи. Как подушка от думы в головах ворочается, — размышлял он с гордостью. — Думают, что в люди выходят по счастью. Вон Мироновы в миллионах теперь. А
почему? Трудись. Бог
и даст. Только
бы дал бог здоровья».
Кто сильный даст мне руку помощи? Никто. Никто. Где найду я то вечное, к чему я мог
бы прилепиться со своим жалким, бессильным, до ужаса одиноким «я»? Нигде. Нигде. О, милая, милая девочка,
почему к тебе тянутся сейчас мои окровавленные руки — ведь ты также человек,
и также ничтожна
и одинока,
и подвержена смерти. Жалею ли я тебя или хочу, чтобы ты меня пожалела, но, как за щитом, укрылся
бы я за твоим беспомощным тельцем от безнадежной пустоты веков
и пространства. Но
нет,
нет, все это ложь!
В чем же, стало быть, смысл появления болгара в этой истории? Что тут значит болгар,
почему не русский? Разве между русскими уже
и нет таких натур, разве русские не способны любить страстно
и решительно, не способны очертя голову жениться по любви? Или это просто прихоть авторского воображения,
и в ней не нужно отыскивать никакого особенного смысла? «Взял, мол, себе болгара, да
и кончено; а мог
бы взять
и цыгана
и китайца, пожалуй»…
— А
почему же
бы и нет? Она женщина отличного ума, с состояньем, с манерами, можно сказать, столичными. Впрочем, поглядите… ведь это вас ни к чему не обязывает.
—
Нет,
нет, — быстро проговорил отец Яков, почему-то бледнея
и дрожа всем телом. — Боже меня сохрани! Ежели сомневаетесь, то не нужно, не нужно. Я ведь это как
бы между делом… чтоб дивиденды свои увеличить… Не нужно, не беспокойтесь!
«А ты скажи, зачем ты не арестован?
Нет, ты, брат, постой! ты нам прежде скажи, зачем
и почему ты не арестован? Зачем Лука арестован, а ты
нет?» — смутно звучат в ушах Полоярова как будто
бы давнишние голоса.
Вот
почему для всех страшен этот суд, такими грозными чертами изображаемый в христианской литургике,
и нет праведника, который
бы не трепетал пред ним: quid sum miser tune dicturus!
Вот
почему Бог беспределен, бесконечен вовсе не в том смысле, как нам представляется это, — как если
бы мы не могли Его обнять своей мыслью, — а в том, что Бог
и не подлежит измерению
и нет пределов, границ в Его существе.
— Не то чтобы старики или косолапые какие, а все молодые ночевать просятся…
Почему такое?
И пущай
бы только грелись, а то ведь черта тешат.
Нет, баба, хитрей вашего бабьего рода на этом свете
и твари
нет! Настоящего ума в вас — ни боже мой, меньше, чем у скворца, зато хитрости бесовской — у-у-у! — спаси, царица небесная! Вон, звонит почта! Метель еще только начиналась, а уж я все твои мысли знал! Наведьмачила, паучиха!
«Для чего же ты туда потащишься, если жертва твоя ни к чему не послужит? А потому, что ты сам не знаешь, для чего идешь! О, ты много
бы дал, чтобы узнать самому, для чего идешь!.. Ты всю ночь будешь сидеть
и решать: идти или
нет? Но ты все-таки пойдешь,
и знаешь, что пойдешь, сам знаешь, что как
бы ты не решался, а решение уже не от тебя зависит. Пойдешь, потому что не смеешь не пойти.
Почему не смеешь — это уж сам угадай, вот тебе загадка!»
Поезд летел, грохотал
и подскакивал на смычках рельсов: Висленев все смотрел на дым, на искры
и начал думать:
почему не предотвратят этих искр?
Почему на трубе локомотива не устроят какого-нибудь искрогасителя?
И вдруг встрепенулся, что ему до этого совсем
нет никакого дела, а что гораздо важнее найти средство, как
бы не досталось все Кюлевейну,
и чуть только он пораздумал над этим, как сейчас же ему показалось, что искомое средство есть
и что он его даже нашел.
—
Почему нет? твоя сестра
и генеральша разве не обе одинаково прекрасны? Здесь больше силы, — она дольше проскачет, — сказал он, показывая головкою тросточки на взнузданного бурого коня, — а здесь из очей пламя бьет, из ноздрей дым валит. Прощай, — добавил он, зевнув. — Да вот еще что. Генерал-то Синтянин, я слышал, говорил тебе за ужином, что он едет для каких-то внушений в стороне, где мое имение, — вот тебе хорошо
бы с ним примазаться! Обдумай-ко это!
Не знаю,
почему так заботит меня лицо, но оно меня очень заботит, сознаюсь тебе, человече, — беспокоит чрезвычайно.
Нет, пустяки. Изъемлю дух из оборота. Пусть, пусть бьют! Когда дух изъят, то это не больнее
и не оскорбительнее, чем если
бы ты стал бить мое пальто на вешалке…
— Как же не обо мне? Конечно, обо мне. Да
и все равно, про кого
бы ни было. Вот я вчера слушала вас в клубе. Вы думаете, вы убедили мужиков? Конечно,
нет. А
почему? Они слушали
и молчали. Попробуй вам кто возразить, вы
бы сейчас: «Кулацкий элемент! Контрреволюционер! Колено на грудь! В Особый Отдел!» Они
и молчат,
и все ваши слова сыпятся мимо.